Беляничева Галина Петровна

Беляничева Галина Петровна родилась 26 января 1940 года в городе Калуге (полная биография автора доступна здесь). Застав войну еще ребенком, она вряд ли могла осознавать весь ее ужас. Однако эхо войны еще долго звучало над страной, и именно об этом рассказ Г. П. Беляничевой "Квартирант". Через историю одного юноши, тоже ребенка войны, и его семьи - тетки и матери, она показывает, как искалечила людские судьбы война. И пусть это калечащее влияние не всегда заметно с первого взгляда, оно незримо сопровождает каждого, кого война хоть немного коснулась своим крылом.

Герой-повестсвователь, провожая возлюбленную, встречает старого знакомого - "дяду Лешу", который после войны жил с его тетей Юлей. Однако в один день, когда, казалось бы, ничто не предвещало размолвки, Алексей без лишних объяснений ушел к женщине, с которой был знаком совсем недавно. Будучи ребенком, герой не понимал, почему так произошло, но уже в юности ему довелось узнать, что на самом деле скрывалось за этой историей.

Разговор старых знакомых начался издалека, и уже здесь война напоминает о себе:

— Отслужил? — лениво поинтересовался дядя Леша.

— С год уже...

— Теперь это просто...

— Понятно, мы не воевали.

Дядя Леша попылил песком и прибавил:

— А мы жизни клали... Работаешь где?

Вскоре герой погружается в воспоминания. Мысленно возвращаясь в 1949 год, он невольно сравнивает Алексея в те годы с тем, каким он встретил его сейчас:

Он приземист, коренаст и плечист, но ладности прежней в фигуре уже нет. Кажется, он давно позабыл о себе, о своем теле. А как он раньше появлялся на нашей улице!

Его побелевшая, выполосканная светом гимнастерка словно отделялась от белой стены углового дома. Солнце, шедшее на закат, принимало входящего в горячие объятия. Кудри солдата вспыхивали золотом.

Как только выцветшая гимнастерка обозначалась на фоне крайнего дома, у нас отворялась дверь и на крыльцо выходила тетя Юля. С обрядной торжественностью спускалась она по ступенькам, пересекала двор и становилась у воротного столба. Руки ее скрещены на груди, взгляд не отрывается от солнечного пятна дяди Лешиной гимнастерки, огонь глаз тети Юли в эту минуту приглушен, лицо осветляется.

Меня подмывает броситься дяде Леше навстречу, повиснуть на его груди, но я знаю: резкий оклик тети Юли повернет меня назад. Она никому не позволит испортить ей радость от дяди Лешиного возвращения. Все, кто есть на улице (иные нарочно выходят), глазеют только на них двоих: тетю Юлю и дядю Лешу.

Внимание всей улицы и больше всего неотрывный взгляд черных огненных глаз держат солдата в пьянящем, возбужденном напряжении. Каждая жилка в нем готова выказать себя в должном виде. Сапоги выбивают на камнях звонкие, ровные такты. Шаг пружинист, грудь расправлена, голова горделиво приподнята.

Вот он уже у наших ворот. Под пшеничными усами дядя Леши плавится улыбка, в глазах — удалой блеск.

Казалось бы, этот фрагмент демонстрирует, как изменился Алексей за эти 15 лет. На самом деле, важна и та "торжественная обрядность", с которой каждый раз встречала его тетя Юля. Неслучайна и гимнастерка, надетая на Алексее. Но об этом автор расскажет позднее. Пока же герой, ведя неторопливый разговор, продолжает вспоминать детские годы:

— Дядя Леш, — спрашиваю я его в том времени, — кем лучше — летчиком или шофером?

Дядя Леша подремывает, помалкивает. Кудри его свились в тугие спиральки, расстегнутая гимнастерка под мышками отсырела. Мы только что нагрузили машину песком, отдыхаем в тени кузова. Я сижу, поджав ноги, возле дядя Леши и гляжу на блескучую полоску воды.

— Все одно, — после короткого молчания отзывается он.

— Как одно? — не верю я.

— Машину мы водим. Он по воздуху, я по земле.

— Но машины ведь разные! С самолета бомбы пускают.

— А с машины по самолету из зенитки. Машина артиллерию возит, «катюши».

— Это да. Но летчиком все ж интересней.

— Кому что. Я на машине войну прошел. Она мне что невеста...

На самом деле, Алексей ушел от Юлии совсем не случайно, не по воле случая или вспыхнувшей новой любви. Он заранее знал, что рано или поздно это произойдет, и в меру своих возмодножностей и в меру понимания главного героя пытался ему объяснить, как обстоят дела. Алексей и сам понимал, что такой порядок вещей не может считаться достойным и тяготился этим:

...В сенях у тети Юли повизгивает рубанок. Дядя Леша добела отглаживает доску. Гимнастерка его распоясана, ворот расстегнут, кудри свежими стружками рассыпались по голове, усы залегли вокруг рта мягкими запятыми. Я с жадностью наблюдаю за тем, как дядя Леша работает. Ему нравится мое любопытство.

— Вот ведь, не отпускает родовое, — играет усмешкою он. — Просится в руки, хоть плачь. Наш род — плотницкий.

— А где ваш род, дядя Леша?

— Из деревни мы. Корень наш там. А сами по белу свету разошлись.

— Зачем разошлись?

— Ремесло такое, из дому уводит.

— И никогда не соберетесь?

— Бывает, что приезжаем... но живем поврозь.

— У нас вам тоже дом?

— Брату-солдату где кормежка, там и постой.

Насмешливый глаз подмигивает мне, и я смеюсь.

В другой раз я застаю дядю Лешу за еще более интересным занятием. Он выпиливает нанесенный на деревянную планку узор. С опаской поглядывая на дверь, я протискиваюсь в сени и замираю возле локтя дяди Леши.

— Кружево, — говорит он. — Ими наличники убирают, а я полочку украшу. Хозяйка раздобрится, пирогами накормит.

— Да она и так... — вспоминаю я тети Юлины пироги.

— Она и так, — соглашается дядя Леша, — а с подходом все же лучше. Штука есть такая — дипломатией называется. Тоже кружева...

— Мамка кружева на кровать стелет.

— Во, это и есть дипломатия.

— Не-а, она папку ждет.

— Где он у вас?

— Его на фронте убило.

— А она ждет?

— Ну, думает, может, ошибка...

Дядя Леша распрямился, просунул два пальца в нагрудный кармашек, вытянул оттуда папиросу, постучал начиненным ее концом о верстак и предложил:

— Выйдем, браток, перекурим.

Мы присели на крылечко, греемся на солнце и молчим. Дядя Леша щурится то ли от дыма, то ли от едких мыслей:

— Понимаешь, браток, такая дипломатия не по совести.

— Какая, дядя Леш?

— Не та, что у мамки твоей, а про которую я говорил...

Неслучайно и следующее воспоминание героя о том, как праздновали 9 мая 1950 года. Здесь наиболее ярко проявляется характер тети Юли, открываются новые, неизвестные читателю страницы ее судьбы:

А еще вот что я вспоминаю: воскресное утро. У наших ворот стоит машина дяди Леши. Возле нее толпятся нарядно одетые женщины. Тут и моя мать. Что-то я не помню ее той поры: какою она была, как выглядела, во что одевалась. А вот тетя Юля вся, как была тогда, перед моими глазами. На ней широкое в сборку платье: пестрые букеты по белому полю, цветной бордюр по подолу, рукава пышным фонариком. Платье из довоенных времен не идет к ее лицу и фигуре, но оно ей дорого. Черная голова в открытом вырезе смотрится обгорелой головешкой, а желтые руки на белом фоне кажутся еще темней. Но тетя Юля знать ничего об этом не хочет. Она смеется, наблюдая за возней в кузове машины. Красная сережка искрой лучится между завитков. Волосы надо лбом уложены морскою волною. Крашеное сердечко рта никак не хочет держать заданную форму. Тетя Юля кричит, запрокинув голову:

— Эй, Степан, женщин-то легче жми. Зараз силу потратишь.

Не убудет: я хваткий, — гудит сверху мужик в расписной рубахе и, обхватив руками показавшуюся над бортом женщину, втаскивает ее в кузов.

— У-у, леший, все косточки подавил! — жалуется та.

— А тебе будто плохо? — притворно удивляется мужик.

На посадку с подножки кабины глядит дядя Леша и тоже смеется. Он как всегда в гимнастерке, выстиранной и отглаженной для праздника.

Мы, мальчишки, взбудораженно носимся вокруг машины, кричим, задираемся, нарочито громко грозимся, но наши нарядные матери нас не слышат. Наконец тетя Юля, которой надоело ребячье шнырянье, прикрикивает на нас. Мы мигом и без помощи дядьки Степана влетаем в кузов. Тетя Юля садится в кабину, машина дергает, делает разворот, выезжает на Покатную улицу, и мы с ветром и песней катим за город, в бор, на массовку.

На лужайке, у расстеленной скатерти, я хотел было пристроиться к дяде Леше. Мать строго окликнула меня и посадила за своей спиной. Другие ребята тоже выглядывали из-за плеч своих матерей, послушно ожидая, когда им подадут со скатерти.

Гуляющие разобрали наполненные стопки и держали их на весу, полуобернувшись к тете Юле. За ней признавалось право первого тоста.

— За Победу! — торжественно и сурово проговорила она.

— За Победу! — воодушевленно отозвались все и потянулись стопками к тете Юле.

Она выбрала среди других стаканчик дяди Леши, чокнулась с ним первым, затем уже обошла всех.

— Эх, Юля! — прогудел, выпивши и закусивши, уже дядька Степан. — Пятый годок Победе, а ты все за нее...

В глазах тети Юли колыхнулось пламя:

— Я всю жизнь за нее пить буду!

— Да, я к тому, Юля, — смутившись, отступил дядька Степан, у бабочек от твоего тоста глаза мокнут.

— Отчего ж не поплакать, когда есть о ком, — ворила тетя Юля.

Сама ж при этом не заплакала, хотя ей было о ком. Она откинулась корпусом назад, чтобы дать простор дыханию, и, нарушая правила застолья, запела после первой рюмки:

Эх, дороги,

Пыль да туман...

Песня налилась голосами и поплыла вверх, к вершинам сосен. Но после слов: «Мой дружок в бурьяне неживой лежит», — ее подкосило, ослабило. Мать моя плакала навзрыд. Всхлипывали другие женщины. Тетя Юля упрямо вела песню. Ей вторили только мужские голоса. Когда растворился в воздухе последний звук, мужчины торопливо и вразнобой выпили. Женщины утирались концами косынок, послушно принимали наполненные мужчинами стопки. Тетя Юля отрешенно закоченела, не пила, и не ела, и в гулянье не вмешивалась.

После этого дети убежали смотреть на концерт, который привезли к ним из центра, а вернувшись застали празднование у взрослых в самом разгаре. На первый взгляд, люди радовались и веселились, но понимающий дядя Леша знал, что веселья в этом празднике нет:

В стороне, на сухой хвое, прислонившись к шершавому боку сосны, полулежал дядя Леша. Я присел возле него. Дядя Леша о чем-то размышлял, поглядывая на пляшущих.

— Вон как стараются, а веселья нет, — сказал он, словно обращался к себе самому.

Я пригляделся к пляшущим женщинам. Они лихо бьют каблуками и поддевают друг друга острыми частушками. Разве это не весело? Моя мать и тетя Юля тоже там.

Дядя Леша повернулся ко мне и пояснил:

— Воевали мы, мужики, а утраты на них пришлись... — Он указал оттопыренным большим пальцем на женщин: — Память они сохраняют...

Наконец, Алексей готов говорить о том, что так беспокоило и интересовало юношу до сих пор:

— За Юлю я ответил, — глядя вбок, проговорил он. — Перед собою ответил, перед нею, перед мужем ее погибшим, перед жизнью своею ответил. Ты, может, последний спрашиваешь. Больше некому... А я что тебе скажу? Помнишь ведь, какой я тогда был. С фронта живой вернулся, победитель. А у ней кто? Квартирант! Ну, по-семейному у нас, и все такое... А вот тут, — дядя Леша тыкнул пальцем в грудь, — вот тут у нее я все равно квартирант. А хозяином муж ее прежний. Она о нем не как о мертвом, как о живом думала. А я у нее для воображения. Вроде я — это он. С честью ко мне, с уважением, только уважение-то ему назначено, как если бы он живой вернулся. За стол садила на его место. Встречать любила... Гимнастерку мою завидит — в струнку натянется, глаза огнем бьют. У меня под ее взглядом крылья распрямляются. А она его гимнастерку видит! Совсем близко подойду, опомнится, потемнеет глазами, потухнет, а и тут мечту не бросает. Каково мне за другого сходить? С живым я б еще потягался, ладно, столкнул бы с пути иль он меня. А тут что сделаешь? Терпи или уходи. Ие-е, мне чужая жизнь поперек горла. Не для нее я из Германии ехал.

Но, несмотря на уход Алексея, Юлия все так же встречает солдата — теперь уже племянника, который окончил службу в армии и работает:

— Хотите знать, дядя Леш? — не удержался! я. — Тетя Юля теперь меня встречает.

Плотно-серые глаза уставились на меня с любопытством.

Первый раз она вышла, когда я из армии вернулся. Я захожу во двор — она на крыльце, во всем параде. И как только узнала, что я сейчас войду? Поклонилась, с крыльца сошла, обняла. Мать выбежала, а все равно за тетей Юлей не поспела. И сейчас, с работы иду — на крыльцо выходит, здоровается. Вечером, со второй смены, не встречает так, не выходит. Свет в окнах держит, пока не пройду.

— А за Победу пьет?

— Первую стопку всегда...

После этого и Алексей погружается в воспоминания и рассказывает о том, как познакомился с Юлией:

— Вот как... А ведь Юлю я через этот тост и узнал. После войны я в Германии еще служил. В сорок восьмом только демобилизовали. Сюда приехал, тут мне пересадка на местный. Ждать надо всю ночь, до утра. Сошлись мы, демобилизованные, фронтовики которые, и в ресторан. На родину все-таки вернулись. Заказали то, другое несут. Мать честная! От самой Германии еду, а такого не ел! Отбивные — во! Из тарелки вылазят, скворчат! Как земля-то родная встречает! Никак повар в нашу честь поросенка зарезал! Ну, не пойдет вино в горло, если за шефа того не выпьем! Она выходит, Юлия, шеф... «Выпьем, — говорит, — солдатики, за Победу и здоровы тем будем». Глаза у ней черные, горячие, жаром обдают. Разговорились. Каждого она спросила. Я ей говорю: «Шофер я, в деревню еду, отца с матерью повидать, семь лет не видел, на племянников поглядеть, сколько их без меня народилось; братья давно повертались. Посмотрю на всех, погуляю маленько — ну и того, на жизнь буду определяться». Она нам: «Вам, солдатики, новое начинать, а нам, вдовам, старое не забывать». Тут я и решился. Говорю себе: не такая это женщина, чтобы мимо проходить. За всю жизнь, может, другой такой не встречу. Улучил момент, заговорил с ней. По-честному ей сказал, что вот домой хотел, а теперь передумал: прежде на место определюсь, возле нее то есть, если, конечно, она не возражает.

Утром, автобусы еще не ходили, с нею пошел. На квартиру согласилась взять. Идем мы, дымка розовая в улицах, дворники мостовые метут. Душу мне ознобом схватывает и сжимает точно клещами. Никогда в жизни я перед женщиной так не волновался. Глаза у нее, как оконца в печурке: за ними огонь ходит, жутковато... Чувствую: ладони у меня взмокли. Я их тайком о штаны вытираю. И не поздно еще. Поезд мой не ушел, и товарищи, с кем гужевал ночью, там сидят. А не поверну, не могу повернуть. Как на минное поле вхожу, и ветерок сзади удачу нагадывает. Так и пришел с нею.

В этой же "исповеди" Алексей говорит и о том, как людей раз и навсегда меняет война:

— Девчата наши фронтовые, бывало, смеются: вот, говорят, приедешь с войны, какую жену искать себе станешь. А я говорю: самую смешливую себе выберу. А зачем, говорят, тебе смешливая? Чтоб, говорю, звонком звенела, веселила. Они смеются: мы все смешливые. Нет, говорю, я такую найду, что войны не видела. Она посмешливей вас будет. Они притихнут. А одна, не молодая уже была, взяла и сказала: может, говорит, твою смешливую уже на первом году щекотать придется; смех, как цветок маковый, скоро облетает... Чуешь, о чем сказано? — Он поднял стакан. — За тебя выпью, за то, чтобы хмель молодой подольше в жилах гулял, чтобы шел ты, не останавливался. За сынов выпью, чтобы тоже шли... Может, за меня дойдут?.. Ну, а мне что? — Он качнулся. — Мне чтоб хоть раз. еще, как тогда, на минном поле, чтоб страшно, а страху не было, и кровь чтоб стучала, и ветерок чтоб...

Все герои рассказа "Квартирант" так или иначе оказались ранены войной и оглушены ее эхом уже после разгрома врага. Сам юноша и его мать, лишившиеся отца и мужа, Юлия - потерявшая и мужа, и Алексея, и сам Алексей, до сих пор до конца неуверенный в своих поступках. Забыть о той войне оказалось невозможно, и уже ослабевшие отзвуки ее эха все так же продолжают звучать в людях.

ПРОИЗВЕДЕНИЯ Г. П. БЕЛЯНИЧЕВОЙ О ВОЙНЕ

Из публикаций в периодической печати и сборниках

Беляничева, Г. Квартирант : рассказ / Г. Беляничева. – Текст (визуальный) : непосредственный // Дальний Восток. – 1983. – № 3. – С. 86–99.

Литература о жизни и творчестве Г. П. Беляничевой

Оробий С. П, Беляничева Галина Петровна : [биогр. справка и список лит.] / С. П. Оробий. – Текст (визуальный) : непосредственный // Энциклопедия литературной жизни Приамурья XIX–XX веков / сост., вступ. ст. А. В. Урманова. – Благовещенск : Издательство БГПУ, 2013. – С. 63–64.